«Роды проходили под местным наркозом головы». Увы-увы, этого не скажешь. Зачала — да, под местным наркозом головы, непорочно. Нет чтоб наоборот: родить без чувств — «самой спеленати», как Мария-Дева: родив, сама же спеленала, так безболезно. Сутки мучилась! Уже околоплодные воды расступились, грозя сгубить плод, и уже хирург изготовился занести нож над чревом с намерением рассечь, как собственными силами разродилась.

Леонид Гиршович

ЖИЛИ ДВА ТОВАРИЩА, ОБА ХУЖЕ

1

Ручки, ножки, огуречик… Щоб вышла людынка, дозревати год — учебный.

Девять месяцев проходит,
С поля глаз она не сводит.

И не под ногтем Гадеса дозревать, где глисты откладывают яйца — как это выпало змиевласой Горгоне. Боги рождаются откуда хошь: из-под черного ногтя Аида, из бедра, как бог алкашей Дионис, из башки, как башковитая Афина-Паллада, из сбитой в пену малафьи, как богиня Венера. Неизменно лишь место, откуда исходят простые смертные, неизменно и всех прочих грязней. Та еще гадость… Никому не в радость ждать, когда поспеет плод и выйдет потугами под крики: «У-а! У-а! Ура!» —

И сразу в гинекей:
Пои, холи, лелей.

Коли в графе «батько» стоит прочерк (на самом деле лежит: прочерк — черта горизонтальная), то в ЗАГСе пишут «Васильевич». «Гр. Однопозов, Якiв Васильович. Мiсце нарождения: Голий Брiд» (пишется «Голий», читается «Холый»). Свидотство выдано голобродским ЗАГСом. Долго еще после войны внебрачным детям за батька будет боец Васыль Теркин. Скинул маскхалат, поставил пистон — и востряй лыжи дальше. Широк разлет ножниц, которыми лязгали закройщики от психологии. Обучение раздельное — жилье вповалку. Люди узнают друг друга по запаху, как собаки. Аборты запрещены — алименты отменены. Рожай — не хочу. Рожай через не хочу.

Будущие мамочки маршировали по сцене домов культуры парами, с граблями на плече, с песней «Непоседы» на устах: «А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, пускай поет о нас страна…». Кому не хватило пары, с тою идет в паре неполовозрелый Дискант Васыльович.

Зоя Однопозова родила на втором курсе. Она жила в общежитии института Горького, где училась на санитарно-гигиеническом факультете. В Москве, столице нашей Родины, литинститут имени Горького, а в Сталине, столице Донбасса, имя Горького носит мединститут. («Второе склонение, предложный падеж, окончание е». — «Отлично, Джо, пятерка»).

Як так вышло, что клятву Гиппократа приносили под портретом автора гинекологического романа «Мать», категорично воспретившего перелагать свою «Матку» на «украинское наречие»? А как вышло, что второкурсница санитарно-гигиенического факультета — и влопалась, как школьница? Ей сам Бог велел понимать предмет, а она в девятнадцать все еще «однопозова».

В теории была подкована. Какие есть способы предохраняться, знала: от тазика с тепленькой водичкой наготове и чтоб тут же сесть, до изделия номер два, нахлобученного своей ручонкой — будто задрючить, а не заради своего спокою. Да и просто много чего наслушалась, разных историй. «Вот вербовала меня, девочки, одна фабрично-заводская. Я-то не пошла, а тем, которые соглашались, никакой мужчина не нужен более». Другая соседка знает приворот — сама тоже никогда не пробовала. «Никакой ворожее таких показателей не добиться. Рассказываю». — «Так тó ж рвотный камень», — вырвалось у Зои, когда услыхала. На «камень» соседка хитро засмеялась: «Может, не такой и рвотный». Брешет, что не попробовала. Зою передернуло, как представила себе. А одной заради смеха кóрму задали, так она на стенки лазала. Конский возбудитель. Очередь выстроилась, говорят, как за получкой. «Зате выпробувала всю силу пристрасти», — думает Зоя.

И нате, сама такого коника выкинула. «Самая нелепая ошибка-шибка, то что ты уходишь от меня», — пела пластинка. Самое нелепое, что первый жизненный опыт получился без ее сознания. Ей тоже что-то подмешали, что она была в отключке. В новом общежитии на Челюскинцев девушки-красавицы: а ну-ка праздновать всем колхозом Восьмое марта! Не без гостей. В старом, на Складской, было б негде развернуться, друг у дружки на голове.

…А как очухалась, дохадалась по слидкам. Сразу в тазик. После и мочилась в тряпочку, чтоб йодом проверить, и в зеркало то и дело гляделась: нет ли паучьих вен на груди. Раз ночью: апчхи! апчхи! Бой курантов на Спасской башне. Ну все, попухла. «Нин, а я не стала хропить?» В трепете сердец ждала «ежемесячных», уклянчивала себя, что «на перший раз не пропустим вас». Пропустили с первого разу. Нет как нет менструации. Потому что холодной водой? Подождала еще малость и вызвала маму на переговорочный.

Мама:

— Я так и знала, аист вчера над домом пролетел.

— Муленька, що будемо робити? Я ж невиновная, ты ж знаешь мене. Они мени снотворное дали. Тут женщина е…

— Ничего не надо, Зоечка. Вырастим…

Во время войны Зоя проживала на оккупированной территории. Ребенком это не в счет. В одной семье деревенской. Маминого мужа, Зоиного папу, в первые дни призвали и с концами. Мама эвакуировалась без Зоечки по несчастному случаю. На грузовик маленькую ее вроде бы подсадили, а как отъехали, глядь: нету ее в кузове. Как только с ума не сошла. Прыгать на ходу — разбиться. Может, кто подхватил? И она тоже едет…

Всю эвакуацию, все то время, что в Пензе жила, писала по всем детским домам, от Москвы до самых до окраин. В Пензе же закончила ускоренные фельдшерские курсы при эвакгоспитале, сошлась с одним раненым моложе себя, можно сказать, земляком, из Херсона. Тоже маланец. (К счастью, никто не знает, что Однопозова еврейская фамилия. Островские, Шевелевы, Карасики, те и вашим и нашим, а Однопозовы только нашим, не от какой-то «одной позы». С языка «и´врис», конкретно из «Песни песней» царя Соломона. Но это по секрету).

Этот раненый только закончил медицинский в бывшем Троцке, и в первом же бою осколок в спину. Сёма. Они были друг другу в утешение. Все страшней слухи просачиваются с Украины. Евреям — как при Петлюре. Еще хуже: при Петлюре было кому хоронить, сейчас некому, всех в одну яму. У него в Херсоне родители, вся родня от мала до велика. Если б ей пришлось выбирать между ним и мужем? Не было ни гроша, да вдруг алтын. (Спрашивают у мудреца Торы: «Если дважды замужем была, какой на небе из них двоих по закону мужем будет, второй или первый?» Отвечает знаток: «Аф дэм химл, — показывает пальцем на небо, — нет мужчин и женщин. Уси в одну микву гоп. По-большевицки»).

Нет! Решительно, как тарелку с червяком в супе — столь же решительно отодвинула от себя эту мысль. Чудес ей не нужно, кроме одного единственного: чтоб Зоечка нашлась. «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим» — так уже не поют по радио, все больше: «В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь».

Зоя, десятигодовалая… ну, ладно, десятилетняя, еще горше, ревела, стоя посреди Голых Бродов, пустеющих на глазах: кто не бежал, те по домам попрятались. Малец в ее летах, глядишь, бы и обрадовался: быть самостоятельным. А она в три ручья. Мамы нет — это один ручеек. Темно — это другой ручеек. Она послушная девочка, а взрослых нет. Кого слушаться? Это третий ручеек.

— Дивчинка, ты чия будешь? Де мамка?

— Не знаю… уехала.

— Як тебе кликати?

— Зоя.

— А призвище?

— Однопозова.

— Ну, ступай за мною.

Послушно пошла и два года жила у тети Тетянки — с кабанчиком Шпиком, с двумя гавсучими собаками, Лайкой и Каськой, с огородиком. Когда в садках расцветали яблони и груши, Зоя уже балакала тильки по-ихньому.

Отыскалась она следующим образом. Дед Дидько с тетей Тетянкой якще о чем-то и додумывались, то притворствовали дальтониками. Рыжего жовтня дванадцятого числа Дидука воротился, еле на ногах тримався, такой был пьяный. Зато в чужих сапогах. И давай с притопом сапоги обновлять:

Ой ты, старый дидуга,
Изогнулся, как дуга,
А я молоденька,
Гуляти раденька.

А когда в Голые Броды вошли наши, а кому и не наши, то тем, кому не наши, пришлось ответить за все, что творили в период немецко-фашистской оккупации. Тетянка с Дидуком провалились в тартарары, Зоя Однопозова, что у них жила, попала в детский дом. Через год ее мама вернулась.

— Зоечка, доченька, как ты выросла. Ты помнишь меня?
— Трошечки.

2

«Роды проходили под местным наркозом головы». Увы-увы, этого не скажешь. Зачала — да, под местным наркозом головы, непорочно. Нет чтоб наоборот: родить без чувств — «самой спеленати», как Мария-Дева: родив, сама же спеленала, так безболезно. Сутки мучилась! Уже околоплодные воды расступились, грозя сгубить плод, и уже хирург изготовился занести нож над чревом с намерением рассечь, как собственными силами разродилась. Гр. Яков Васильевич Однопозов явился на свет белый — ну, вылитый граф.

Мама работала в той же больнице по вновь обретенной профессии: медицинской сестрой третьей категории. Це означае, не в родильном отделении, а в травматологии. Тридцать коек на палату, уси богатыри как на подбор и все по пьяному делу: пробитые головы, сломленные конечности, у половины сотрясение мозга. «Да там трястись-то нечему». Мама кожную секундочку влитает: как там ее внучек да ее Зоечка? Другие матери-одиночки отворачивались. И лучше так, чем сглазить молокососа. «Зойка-молокосоюз» — подходящее прозвище, по тому сколько сцеживала. На все отделение бы хватило. Следующее поколение героев-полярников — все как один искусственники. Лежавшая у окна, единственная, к кому приходит парень — постоять внизу да помахать веником. А сам на ногах не держится. Как дидуга дванадцятого жовтня. Нет, Зоя не меняется, ей такой не нужен. Чем такой, лучше мама. Кабы не она, да разве ж получила б Зоя сто десять дней «послеродовых», як близнюков родила.

— Муленька, а правда, что близняты считаются неполноценней?

Так выходило по логике: что одному бы досталось, делится пополам. Как с наследством. За сто десять дней успела забыть все, чему учили в медвузе. Встал вопрос, возвращаться ли туда вообще — в Сталино; местные говорили «Стали´но», так душевней: «Я Сталина из Стали´но».

Против возвращения к учебе говорила несвоевременность профессии врача. Вот, пожалуйста, на примере их участковой. У нее боялись лечиться: Коган. Еще родственница, не приведи восподи — среди профессоров-отравителей сразу два Когана, М.Б. и Б.Б. Мамы это не касалось напрямую как медработника среднего звена, и фамилия такая, и внешность такая. А Зоя лицом в отца, рудая, носастая. Нелюбовь с первого взгляда, будь ты сто раз дальтоник. У мамы на отделении врач Гитлин, ходит серый, больные иначе как Гитлер его не называют.

Но Зое, чем меньше дней оставалось — а в запасе их уж совсем немного — тем сильней хотелось вернуться в город, а Яшку-какашку сбагрить на преданную бабушку. Добро б не было яселек, а то прямо при больнице. К тому времени тревожное состояние было снято — и по отдельности: у кожного больного и членов его семьи, и у коллектива в целом. Гитлер снова стал Гитлиным. Участковая из родственницы профессоров, вчера еще отравителей, превратилась в однофамилицу. Тоже плохо, лучше б осталась в родстве: по блату можно было бы получить путевку в лечебно-оздоровительный санаторий «Солоне озеро». На весь Советский Союз славятся его грязевые купавы. Хорошо помогают от верикозного расширения вен. И если хрóпите. И если хотите, шоб ваша жена испытала более глубокое удовлетворение. Или язва желудка, намажьте немного на хлеб и покушайте.

За три с полтиною года — семь семестров — что приуготовлялась на роль врача-санитара, Зойка-молокосоюз сделалась Зойка-горожанка. Хотя в пальто мамином ходила — больше не маменькина дочка. Может, папина? Трудно знать, каким был папа. До выходного на Девятое мая, до песни «Хотят ли русские войны?» этого и представить себе было нельзя. Лишь потом объяснят, как это было героично и романтично и какой великий праздник Девятое мая.

Покиль же легше объяснить, як выглядае горожанка. Сразу видно, что живет на улице Артема, а не временно прописана в общежитии на Челюскинцев. Спутник — не ровесник в кепке, а хорошо тебя постарше, в шляпе: лучше быть чьей-то Зайкой, чем ничейной Зойкой. Горожанка, коренная сталинка, ходит в театр смотреть, как танцуют другие, а не на вечера танцев, где танцует сама. Театр называет «держоперой» (ха-ха-ха). Одно — беда, горе луковое: на слух ты все равно тетя Тетянка. «Девушка, вы с Украины?» — «Как вы дохадалыся?»

У нее был случай. Смотрела «Немую из Портичи», в скобках «Фенелла». В те времена оставшиеся билеты еще можно было приобрести по студенческому за три рубля по-старому. После третьего звонка, когда свет погас, кто-то, тоже, как и она, сам по себе, усаживается позади и шепчет в самое ухо: «Дэвушка, вы адын?». И не надо прикидываться Фенеллой, молчать с умным видом. На вешалке ему выдали даже не кепку, а футбольное поле. Ей стало смешно, по-товарищески смешно: товарищеская встреча двух «Динамо», киевского и тбилисского, победила дружба народов. На панно в фойе театра, запечатлевшем дружбу народов, красуня с лентами в косах бок-о-бок с радостным чабаном, только вместо кепки папаха. «Зачем смеешься? — «Смишинка в рот потрапила». — «Какой снэжинка? Откуда снэжинка?»

Торжественное вручение дипломов выпускникам Сталинского медицинского института имени Горького, выпуск 1956 года. Это было давным-давно, не осталось кому помнить. «Давным-давно», так называлась оперетка, в которой хор подпевал «Гавным-гавно, гавным-гавно, гавным-гавно». Билеты в последнем ряду балкона, самые дешевые — гони десять рубликов. Через десять лет посмотрит «Гусарскую балладу» бесплатно по месту работы, в клубе санатория «Солоне озеро».

При вручении дипломов ректор профессор Ганичкин выразил уверенность, что выпускники нашего института станут правофланговыми отечественной медицины. На правом фланге от президиума стояли виновники торжества, в руках розданный накануне текст «Клятвы Гиппократа» — вверху на украинском, под ним на русском:

«Дiстаючи высоко звание лiкаря i приступаючи до лiкарскоi дiяльностi, я урочисто присягаю:

Всi знания i сили вiддати охоронi й полипшению здоров´я людинни, лiкуванню i запобiганню захворюванням, сумлiнно працювати там, де цього вимагають iнтереси суспiльства;

берети i развивати благороднi традицii пiтчизноi медицины, в усiх своiх дiях керуватися принципами комунiстичноi моралi;

завджи пам´ятати про високе покликання радянського лiкаря, про вiдповiдальнiсть перед Народом i Радянською державою;

увiдомлюючи небезбеку, яку несе за собою ядерна зброя для людства, невтомно боротися за мир, за за вiдвернення ядерно вiйни.

Вiрнiсть цiй присязi клянусь пронести через усе свое життя».

_______

 «Получая высокое звание врача и приступая к врачебной деятельности, я торжественно клянусь:

Все знания и силы посвятить охране и улучшению здоровья человека, лечению и предупреждению заболеваний, добросовестно трудиться там, где этого требуют интересы общества;

беречь и развивать благородные традиции отечественной медицины, во всех своих действиях руководствоваться принципами коммунистической морали;

сознавая опасность, которую представляет собой ядерное оружие для человечества, неустанно бороться за мир, за предотвращение ядерной войны;

всегда помнить о высоком призвании советского врача, об ответственности перед Народом и Советским государством.

Верность этой присяге клянусь пронести через всю мою жизнь».

Они повторяли это хором за комсоргом, как те гусары из оперетты «Давным-давно».

3

Не в бабу, не в деда, а в чужого соседа. Не в бабушку точно. Будь Яша рыжим, был бы в деда. А он белобрысый, он Теркин Василий, которого выдумали, как и Деда-Мороза — детей дурить. Мама пусть не врет, что помнит дедушку, была от горшка два вершка. И бабушка за двадцать лет его подзабыть успела. Если уж сам Яша через два месяца не узнал свою маму. Она бывала наездами, сливаясь в одно лицо с троюродной Яшиной сестрой Ларой, взрослой уже — тоже на каникулы приезжала. У бабушки есть племянница в Туле, и у нее дочка, Лара-из-самовара, внучка старшей бабушкиной сестры, «убитой немцами». Не счесть сколько на своем кратком веку Яша это слышал: «убитой немцами… убитой немцами…» — будто они, немцы, тяжелый предмет, которым с размаху убивали.

«Быть убитой немцами» выявляло свойство от слова «свой» — свойствó, от которого хошь не хошь, никуда не деться. «Люди звуть його Iзраель», это свóйство, и надо его постараться скрыть. Между «погиб на фронте» и «убит немцами» разница, которую чуют лишь те, кто этим свойством — свойствóм — наделен. Другие нет. Как не чувствуют коренные москвичи своего избранничества в глазах народившихся в народичах или в голых бродах. Да хоть в глазах туляков, прописанных в полутора сотнях килóметров от Москвы, это, считай, уже московская область.

Лара-из-самовара поступала в Москву, в МГУ, на свой там физ или фил, или другой какой-то фак. Провалилась. «Что и следовало ожидать, — не чикаясь, прокомментировала бабушка, говоря со знакомой, у которой тоже все были убиты немцами (а не на войне): — Куда конь копытом, туда и рак клешней, — сказала бабушка, с чем знакомая не согласилась: «В клешне самый смак».

В Конке, где встарь купали коней, водились раки, а знакомая была заведующей ларьком «Пиво-воды» и на раках заработала себе состояние. От слов «состояние», «рак» несло больницей, дезинфекцией: «заработала себе рак». Для Яши запах дезинфекции — запах детства, он ходил в садик при больнице. Бабушка ходила на работу в соседнее здание, иногда выходила на крыльцо в белом халате — покурить. «Ей уже недолго осталось коптить небо», — выдавала она чужую медицинскую тайну. По своему обычаю, не чикаясь. Медработник среднего звена невооруженным глазом видит все до всяких обследований.

Бабушка все видела в сильный телескоп. Яша будет в четвертом классе, когда заведующая ларьком еще только-только умрет. Коптить небо и бабушке уже недолго оставалось,

Черный ворон низко вьется
Над ее над головой,

— но «диагносцировать» это было некому. Кто, кроме бабушки, отслеживает полет птиц — что аист, например, над домом пролетел?

На ту секунду, когда водитель второго класса чернявый Воронов газанул бабушку, завуч Берта Владимировна диктовала:

— Серая куропатка у нас не любит зарываться в снег и летает на гумна.

«На гумна…» В глазах у Яши ужас. Такой же, как у шóфера Воронова (колючее оперение щек, хищно закушенная цыгарка). Мало того, что бабе кранты, ГАЗ-51 вез неоприходованный товар. В накладной значилось: «„Жигули“ бочковое, пять бочек», а вместо них был „Казацький вимпел“, девять бочек.

В целях повышения культуры быта киоск «Пиво-воды» обзавелся брезентовым козырьком со столиками, и стал называться «Пивной бар». Респектабельная должность заведующей киоском стала еще респектабельней: директор пивного бара «Чумацький шлях». Им был мужчина, похожий на «Парня из нашего города» — не унывающий, как артист Крючков. За шуткой в карман не полезет, но если завтра война, если враг нападет, то впереди с гранатой. Сам он посетителей не обслуживал, заказ принимала официантка Лукавая — у такой не спросишь «почем ваши кости?», такую ущипнуть хотелось. «А пирожки с ливером?» — «Наподобие того». Прежняя рамочка «Требуйте долива после отстоя пены» теперь подмигивала: «Будь бдителен! Недолив брат недоноса», — и глядит на тебя строгое лицо работника органов: в фуражке, брови сдвинуты параграфом.

Приходит внук со школы, бабушка его не впускает. Внучек сидит на улице. Бабушка лежит в морге, хватиться ее некому: с соседями давно не разговаривает, а дочка у черта на куличках. После института Зоя цеплялась за Сталино, все ногти обломала. Устроилась на полставки в психоневрологический диспансер, где буйно помешанный под ее наблюдением должен был ходить в полуприседе туда-сюда, туда-сюда. Тик-так, тик-так, пока не откроется дверца и не выскочит из часов махонькая кукуха: «Ку-ку, ку-ку».

Подождал-подождал и вернулся в школу. Стемнело. Где-то без передышки гавкал гавсучий пес. У второй смены шел третий урок, и в окнах горело электричество. За одним освещенным окном писали диктант: «Еще мгновение спустя появляется и первая молния (тире) она по-исполински величественна, потому ее сопровождает гимном будоражащая сознание мелодия грома». За другим освещенным окном доказывали, что «вписанный угол равен половине соответствующего угла окружности». А по спортзалу ходил в полуприседе буйнопомешанный — седьмой А.

Берте Владимировне достаточно было бы свести концы двух телефонных проводков, чтоб затрещали искры похабной частушки:

На одном конце больница,
На другом милиция.
Мне миленок…………….
…… будто птица я.

Но Берта Владимировна не стала огорошивать ребенка этой частушкой. Лучше постепенно: бабушка плохо себя почувствовала, и ее забрали в больницу.

— А ты знаешь мамин адрес или телефон?

— Не-а, — и слезы в три ручья.

— А кто-нибудь из знакомых знает?

Глубокое заблуждение думать, что «детская комната» это лишь для малолетних правонарушителей. «Детская комната милиции — так в памятке — это специальное помещение, предназначенное для развития и обучения детей сотрудников милиции. Она является важной составляющей системы воспитательной работы с детьми, чьи родители занимаются службой в правоохранительных органах. В такой комнате маленькие юнышеские (так!) участники будущей милиции могут играть, учиться и развиваться в дружественной атмосфере, а также приобретать необходимые навыки и знания».

Ознакомившись с «Памяткой работника милиции», воображаешь себе комнату, где «маленькие юнышеские участники будущей милиции могут играть, учиться и развиваться». Сколь не случаен вопрос: «Ты человек или милиционер?». Сколь однозначен ответ на него… Зою мама забрала только через год, Яшу мама забрала меньше чем через два месяца из того же самого детдома в Чистом Поле, Чистопольский р-н.

Восподи, мама… як же бути… жилплощадь пропаде… Снимаешь куток… собака под раскладушкой то гавкает-заливается, то завоет, как дитя… с дитиною поставят на очередь… пока она подойдет, раньше с мамой на тым свите свидишься. На примете тоже никого, случайные эпизоды… таксировала с одним, с другим… А дитина им гвиздок в пятой точке… Восподи, мама… Имаешь — не ценишь, потеряешь… Плачет. С дитинкою ниякой перспективы. А без его? Раз в жизни погляди правде в глаза…

Голые Броды нарисовались по памяти мысленному оку не таким уж худым местом. Художник от слова худо это «здесь и сейчас», а «там и тогда» знает толк в красках. Закат не что другое, как воспоминание о прожитом дне. Как было хорошо! «Знаешь, как хорошо было в сорок третьем, — вздыхал в шестьдесят шестом Василий Теркин, — знаешь, какая у меня палка стояла в окопе?»

Зоя еще повздыхала недельку, поплакала по маме, поставила себя на место Яшки, а маму на свое — и приняла твердое решение: наши войска отступают на заранее подготовленные позиции. Она возвращается в Голые Броды.

— Ты спятила. Посмотри на себя, что ты там делать будешь? Молодая, у тебя все впереди.

— А як нагнуся, то ззаду, да? — Васыль Петрович уже с три короба ей набрехал. От своей бабы не уйдет, как сдуру понадеялась. Диток не бросит, партейный. И с этим бы еще стерпелась, але он и по другим мастер бегать. Мастер-ломастер, сломал одной девке сейф. Случаем прознала. — Нэма дурных, Васенька.

В ярости скомандовала себе: возвращаемся на исходную позицию. («Поднимаем руки вверх и наклоняемся в левую сторону. Возвращаемся на исходную позицию. Снова. Поднимаем руки вверх…»)

4

— Сынульку? Ты мине помнишь, миленький?

— Лара!

Он твердо решил сбежать из детдома. В Тулу. Там живет Лара-из-самовара. После того, как Ларин папа погиб, ее мама вышла за безногого с утюгами, и бабушка смеялась: «В Тулу со своим самоваром». Яша помнит, как лауреат всесоюзного конкурса чтецов Королев читал по радио: «Король жил в Туле дальной». Надо только добраться до Жданова, а там на корабль. Парусный. И в Тулу.

Но мама опередила ход событий. Они поселились по старому адресу. Купорка стояла еще с лета. Чуднó, никто из жильцов не покушался на пустовавшую комнату, как, бывало, при немцах. Даже в шкап не лазали: а вдруг там шкелет? И в школу Яша пошел старую, имени Птухина. Это маму, забывшую говорить по-русски, бабушка отправила в украинскую школу — «пошла по линии наименьшего сопротивления».

Приходит Яша в класс, а за партой с Людкой сидит новенький. Яша ему:

— Здесь мое место, хромай отсюда, пока в глаз не схватил, — у детдомовских день зá два.

Люда Лукавая, дочка официантки из пивной, училась играть на баяне, который был больше ее на размер. С виду совсем кроха, она ощутила себя наградой победителю. Поединок, однако, не состоялся. Новенький нарочито захромал со своим портфелем по направлению к учительскому столу. Сел спиной к доске, лицом к классу, как учитель.

— Ссышь, да? — не сдавался Яша, хотя чувствовал, что по очкам проиграл. Выходка неожиданная: занять место Берты Владимировны перед началом урока, когда она вот-вот войдет. Драчунов звонок разнимает. Он, звонок, «сопровождает гимном будоражащую сознание мелодию грома», как писали ученики седьмого «Б», пока Яша стоял у дверей школы — репродукцией с одноименной картины Богданова-Бельского: «У дверей школы». А ученики седьмого «А» ходили в полуприседе. А ученики седьмого «В» доказывали, что вписанный угол равен половине соответствующего угла окружности… (Какая половина?.. какой окружности?.. Вторая смена занимается при электрическом свете. За окном ночь).

Под приветственный гром парт Берта Владимировна остановилась, как этим громом пораженная.

— Карасюк?

— У меня нога, не могу стоять, вот, — задирает штанину. — Я сидел, а он мне: «Вали, пока цел», говорит. А я в секции по боксу занимался, у нас в Поселке Советов. Я же его апперкотом на раз выключу. Куда мне еще было садиться, я стоять не могу.

Берта Владимировна показала себя незаурядным стратегом:

— Лукавая будет сидеть между Мостовой и Турчак, — парты стояли тремя колонками, и на них размещалось сорок три ученика, за некоторыми сидели по трое (вернее, пó три: только девочки худенького сложения). — А ты, Максим, садись к Однопозову. Подружи´тесь. Однопозов, подвинься.

Карасюк демонстративно заковылял с портфелем через весь класс назад, за свою парту. Яша отвернулся к окну.

— Мы верно уж поладим, коль рядом сядем. Пожмите друг другу руки.

К концу уроков Максим был в курсе того, что его новый товарищ вернулся после двухмесячной отсидки в детском доме. А Яша в курсе, что у Максима папа подполковник, военврач, совсем недавно еще начальник госпиталя на восемьсот коек в Поселке Советов, это под Копейском.

— Знаешь, где Копейск? В Челябинской области. Ты хоть знаешь, где Челябинская область?

Яша не знал.

— Ну, ты сила. Граница между Европой и Азией.

Мама снесла что-то из бабушкиного в комиссионку, и на это жили. Да скоро сказка сказывается. А вышло, как в сказке. И еще пригодился жизненный опыт, накопленный мамой за десять лет проживания в бывш. Сталино, он же бывш. Троцк, он же бывш. Юзовка — она же Юзово. Сегодня это Донецк, город на семьсот тысяч коек. Как дальше будет называться — Аллах велик. Стала же мама через месяц — не упадите! — врачом лечебной физкультуры в «Солоному озери».

Началось с того, что на родительском собрании с мамой заговорил мужчина, с Зоечкой в смысле. Его выдавала выправка, и Зоя догадалась: папаша Яшиного друга. Яша был у них однажды, живут в четырех больших комнатах. Почему на собрание пришел он, а не жена? Зоя ушам своим не верит: хотел с ней встретиться.

— Карасюк, Семен Евгеньевич. Вас Зоя звать. Так? Однопозова. Ваша мама не работала в одесском эвакгоспитале в Пензе во время войны?

Восподи, ноги так и пидкосилися.

— Ваш сын говорил, ее машина сбила насмерть. Рассказывал, как в детдом угодил, как вы его отыскали. Я сразу на вас подумал. Ваша мама тоже вас искала. Я тогда лежал в том же госпитале, Зоечка, — и говорить не может, слезы на глазах. — Она тогда меня выходила. Если б не она, без руки бы остался. Я сквозь пелену слышал, как врач кому-то говорит: «Ампутация». Время военное, знаете. Мы полюбили друг друга. Она все вас искала, ни о чем думать не могла, — утирает глаза. — Только не рассказывайте никому. Моя жена ни о чем не знает. И Максимка ничего не должен знать, и ваш мальчишка тоже. Пусть это будет нашей тайной.

Хорошее начало. Он — держитесь, не упадите — директор санатория «Солоне озеро».

Алевтина Тихоновна, мама Максима, была не слепая, не глухая и не «немая из Портичи». Только делает вид, что обделена и способностью видеть, и способностью слышать, а говорить и подавно. Была украшением офицерского собрания города Копейска. Статная — косу только золотым гребнем расчесывать: «Ich weiß nicht was soll es bedeuten». Мы победили их, а они нас, у которых в анамнезе не Генрих Гейне, а завод «Коммунар». Алевтина Тихоновна одних лет с Семеном Евгеньевичем, а коли так, то была — прошедшее время. И чтоб не «была да сплыла», как тот лес, что сплавляют лесоповальщики по Миассу или тот мусор, что несется по Челябке, тете Але приходится молчать, ничего не видеть, ничего не слышать, лишь исподволь буравить Зойку взглядом: не забеременела ли? Уйдет ведь к ней — хоть и рыжая, как пятак, хоть и нос водопроводным краном, зато молодая, зато своя родня. «Чужая родня», фильм шел в клубе.

На гражданке развестись раз плюнуть. Сама же и подбила: увольняйся пока можно, сколько еще пуговицами сверкать. А до чего ему форма шла. Не любила, когда надевал в гости васильковый костюм. Но страсть как хотелось новой жизни: поближе к морю, к курортам, к черноморским здравницам. Каково стать директором санатория всесоюзного значения, куда другие выбивают себе путевки на три недели. «Давай увольняйся, поживем пока не старые. Челяба гнилое место. Максимка вольным ветром подышит, сами другой жизни попробуем».

Пусть гуляет. Что ей жалко (уговаривает себя). Одни пьют, другие с годами мимо юбки спокойно пройти не могут. Только б за бортом не оказаться. Вместе стареть хорошо, одной плохо. Когда Зойку увидала, вырвалось: «Ёооолки-моталки-наталки-полтавки! Врач ЛФК в лечебно-оздоровительном комплексе „Солоне озеро“. Ей только семечками на рынке торговать». А он оправдывается: «Максимка с парнем ее дружит. Сиротой росла, отец погиб, всю родню немцы убили».

Тоже мне невидаль: немцы убили. У кого на спине лунный кратер? Там где лопатка… Врачу спасибо, другие бы руку отняли, мясники. И угодил бы в колонию к безруким-безногим, раз некому на поруки взять — из родни никого не осталось. А тут каким-то чудом…

5

Каким-то чудом и Берте Владимировне, чистопородной немке, удалось уйти от законного возмездия, предусмотренного для граждан ее категории (заведующую пивным ларьком, у которой все были убиты немцами, тоже звали Бертой Владимировной). С обесцвеченными кудряшáми на голове, с голубоватыми ледышками глаз меж красноватых век, эта Берта Владимировна всегда придиралась к Яше — завидовала его золотой кудрé и васильковым глазищам будущего пожирателя сердец.

— Это что еще за «нэма дурных»? Культурный человек никогда так не скажет. Кем ты вырастешь?

Яша хотел вырасти культурным человеком, а не как мама. С его данными и не стать артистом? Когда мама начинает читать вслух домашку, он затыкает уши и кричит ей: «Тильки про себе, пожалуйста!».

У школьников безликих «на рожу», вроде Максима, аттракция позднéй проступает «наружу», а покамест — картофельные мужички. Зато зрелость, отмеченную талантом, фактура красит, недостаток фактурности суть недостаток, тогда как заурядность это зрелость с правильными чертами лица.

Драматический кружок, куда записался Яша, и лито, куда записался Максим, были на одном этаже. И там же действуют кружки рисовальный, танцевальный, музыкальный, в котором обучались игре на баяне одни ребята — Люда была единственной девочкой в классе баяна. В хоре, наоборот, пели только девочки. Когда пели, то становились булькатые. «Школьные годы чудесные», — пели они, закатив коровьи глаза и склонив головы набок. А лбы и подбородки алели гвоздиками прыщей. На отчетном концерте хор будет это петь под ансамбль баянистов. Люда Лукавая, которая не поспевала за своей фамилией (в отличие от своей мамы), синхронно с ребятами работала локтями и пальцами, перебирая кнопки и сводя и разводя меха.

Афишка отчетного концерта сохранилась разве что в памяти ведущей, Эллы Колобовой, тогда рослой старшеклассницы, занимавшейся в драмкружке у Петра Ананьевича. Целый год она работала над правильным голосоизвлечением: «Чтоб несло в зал и чтоб шепот был различим в последнем ряду». Они делали с Петром Ананьевичем специальные упражнения на дикцию: «В Кабардино-Балкарии валокордин из Болгарии» — и так десять раз с полной жменей кедрóвых орешков во рту. Обучались орфоэпическим нормам, сценическому дыханию: «Выступает… (глубокая пауза) заслуженная артистка Украинской ССР… (глубокая пауза)».

Все напрасно:

— Алтистка Уклаинской ССЛ.

Сын мастера солодовенного дела на пивоваренном заводе, который сегодня называется «Казацький вимпел», Петр Ананьевич ходил в скадовскую приходскую школу, затем семья переехала в Рыбинск, где он поступил в мужскую гимназию. Будучи мобилизован Колчаком, состоял в томском запасном полку рядовым. С приходом частей Красной Армии добровольно вступил в 51 стрелковую дивизию, с которой прошел весь боевой путь и без отрыва от службы влился в мирную учебу. Демобилизовавшись в середине тридцатых годов, направлен в город Одессу на работу директором театра, которую совмещал с должностью худрука. С начала Великой Отечественной войны Петр Ананьевич на Бессарабском участке южного фронта, а после эвакуации воинских частей города Одессы попадает в Крым, оттуда на Кавказ — командиром военно-строительных колонн и отрядов. Вскоре Петра Ананьевича уволили по состоянию здоровья. Он переезжает в Алтайский край, работает в Барнауле и в Троицком районе. В 1960 году Петр Ананьевич прибыл в Голые Броды. (Этим фактом завершается его автобиография, хранящаяся в архиве краеведческого музея). Сначала Петр Ананьевич работал в Народном театре им. А.М.Птухина, а потом стал заниматься с детьми и подростками в Доме пионеров.

— Кампазитал Сибелиус! (Глубокая пауза). «Глустный вальс». (Пауза). Исполняет ансамбль баянистов. Луководитель Данилов Олег Глигольевич.

— Кампазитал Глиг! «Песня Соловья» по пьесе Ибсена «Пел Гюнт». Солистка —Косых Малина. За баяном Зайцев Николай.

Проложенные аплодисментами, номера сменялись номерами.

— Кампазитал Глинка, польский танец. Исполняет танцевальный ансамбль «Белезонька». Солистки Хачатулова Калина и Жидовецкая Малина.

Яша волновался, следующий номер их. В программке стояло: «Сцена из пьесы Островского «Лешие». В ролях: Аксинья — Мария Левченко, Несчастливцев — Алексей Козовой, Счастливцев — Николай Беспалов, Буланов — Надежда Кисель, Милонов — Николай Стельмах, Бодаев — Марат Адуев, Улита — Тамара Турчак, становой пристав — Яков Однопозов. Теренька — Александрина Пирожкова».

Выбегает Коля Стельмах в роли Милонова, с вилкой в руке. За ним Козовой — Несчастливцев, «толстый, жирный поезд пассажирный», в руке пистолет.

Несчастливцев. Теперь я уже не прошу, я требую. Я требую сатисфакции.

Милонов. Вы опасный для общества сумасшедший.

Несчастливцев. Выбор оружия за вами. Меняю пистолет на вашу вилку в ядовитой слюне. Пусть свершит яд свой долг!

Милонов (роняя вилку). Анархист! Я подам жалобу в полицию…

Несчастливцев. Я позволяю вам поднять ваше оружие. Или возьмите мой пистолет. Вы видели, какая у меня в руках сила. Я против пистолета с голыми руками. Идет? (Дает Милонову пистолет, а сам плюет на свои ладони). Правда, где твоя сила?

Коля Беспалов высовывается из-под стола, он играет Счастливцева.

Счастливцев. И грянул бой.

Улита (Турчак Тамарка, оттуда же, из-под стола). Ой, люди добрые!

Козовой, растопырив пальцы, со страшной мордой идет на Милонова, который пятится, спотыкается, и пистолет выстреливает. Козовой падает. Из-за кулисы выскакивает Маша Левченко и бросается к лежащему без движения Леше. За ней входит Адуев-Бодаев, стуча костылем.

Счастливцев. Говорил я ему: раз в жизни и палка стреляет.

Аксинья. Братец! Братец! (Милонову). Убийца! Благороднейшего убили. Братец! Братец! Что ты им сделал? За что они так ненавидят тебя? Ты был луч надежды среди чудовищ, населяющих этот лес… собирающих дань с таких, как ты, высоких душой, благородных рыцарей сцены. (Выходит на середину сцены). Хватит кормить леших! А то они никогда не вымрут. (Милонову). Вы хладнокровно застрелили его. Он был щедр, широк душой, как приволжские степи. Но лешим вольная степь — смерть. Братец, ты мне денег не пожалел. Все видел во мне дитя, ласкал меня, а я не стоила твоих ласк! Не стоила!

Коля Беспалов тоже присаживается на корточки.

Счастливцев. Геннадий Демьяныч, наставник мой незабвенный! Что же, я никогда не попаду больше тебе под твою сердитую руку?

Милонов. Это был честный поединок, он меня вызвал.

Счастливцев. Честный поединок… А где его оружье, он что, из пальца стрелял?

Милонов (поднимает вилку). Вот…

Марат Адуев (Бодаев) берет у него вилку, зачем-то нюхает.

Бодаев. Есть примета. Если вилочка падет, скоро дамочка придет…

По сцене крадется существо — с голыми ногами, в женском халате. При виде этого зрелища Маратик костылем наступает Козовому на брюхо. Якобы от неожиданности, но, конечно же, все подстроено, Толстый, жирный, поезд пассажирный вскакивает: «Больно же!». Все ахают: «Ах! Ах! Ах!»

Счастливцев. Ожил! Осанна в вышних! Мы видели чудо своими глазами!

Несчастливцев (Бодаеву). У вас что, глаз нет? Смотреть нужно, куда костыль ставите.

Аксинья. Братец! Вы живой? (Бросается Несчастливцеву на шею).

Милонов. Какое счастье, что я промахнулся…

Бодаев. …а я, наоборот, наступил. Но, господа, мне явилась босая женщина.

Милонов. Уар Кирилыч! Вы взаправду ее видели? Нет-нет, молчите. Не ей ли мы обязаны чуду?

Аксинья. Скажите, кого вы видели?

Бодаев. Я всегда думал, что это небылицы, а смотрите-ка…

Милонов. Потому вам, мизантропу, она и явилась. Не думайте, не один вы, мы все сопричастны к чуду, но аккурат вам, к исправлению дурного характера, дано было узреть Небесную Заступницу нашу. Ибо вне сомнения это была она.

Бодаев. Раз вилка упала, я подумал, что придет женщина. Вижу, идет, на цыпочках, босенькая. Вдоль стеночки так и плывет. Получается, что воскресила моим костылем.

Счастливцев. Накостыляла, да, Геннадий Демьяныч?

Замахнулись друг на дружку да случайно и пожали друг дружке руки, со стороны как будто помирились. Прячущегося в женском халатике барича Буланова играет Надька Кисель.

Буланов (шепотом). Аксюша! Надюша моя!

Аксинья Ты?

Буланов. Меня раздели на улице, деньги отняли… Насилу убежал.

Аксинья. Знаю, кто тебя раздел и кто деньги отнял.

Буланов. По пятам идут. Пожалей добра молодца. Ты последняя надежда. Знаешь, какой я страстный до тебя. Мы же уговорились.

Аксинья. Ты с Иваном Петровичем уговаривался, а они приказали долго жить. Много переменилось, друг любезный. Теперь распоряжаюсь всем я. И лучше для меня позабыть, кто вы такой есть. Ни знать вас не хочу, ни видеть.

Буланов. Аксюша!

Аксинья. Аксинья Даниловна. Что вам угодно, Алексей Сергеевич? В такой нáряди прийти на поминки. Какой срам.

Буланов. Аксюша… Аксинья Даниловна, бежал. Через окно, как Гришка Отрепьев. В женщину одевшись. Сжальтесь, спрячьте!

Тут Пирожкова вбегает, Сашка. Работает под Тереньку, мальчишку.

Теренька. Там пришли, вас спрашивают.

Буланов. Аксинья Даниловна, Христом-Богом заклинаю! Пропаду ни за что.

Аксинья. За кулисы!

Буланов. Куда?

Аксинья. За кулисы, я сказала.

Входит становой пристав: полицейская фуражка, бакенбарды, как у Пушкина — не знали б, никогда бы не подумали на Яшу Однопозова.

Становой (прикладывает руку к козырьку). Вынужден потревожить вас, сударыня. Долг службы. Имею предписание задержать и препроводить в часть Алексея Степановича Буланова, калиновского помещика двадцати двух лет. Как вам должно быть известно, господин Буланов обвиняется в присвоении двухсот тысяч рублей, выданных ему под расписку вашим покойным свекром для уплаты по долговому обязательству. Нам докладывают, что его повстречали неподалеку от вашего дома, причем в совершенно возмутительном виде. Я даже не осмеливаюсь продолжать, чтоб не оскорбить ваш слух.

Аксинья. Здесь его точно нет, да еще в каком-то необыкновенном виде. Я полагала, он сбежал с деньгами за границу.

Слышится пение:

Страстью и негою сердце трепещет,
Льются томительно песни любви,
Страстью и негой взор ее блещет,
Блещут в нем звезды, звезды любви.

Становой. Это кто так красиво у вас поет?

Аксинья. Это не у меня, это за сценой.

Становой. Что за сценой, нас не касается. Если под видом дамы в неглиже по улицам бегает городской сумасшедший, гоняться за ним — дело санитаров.

Слушает с явным удовольствием певца за сценой:

Грудью взволнованной в жарких объятьях
Нежится море в сверкающем сне,
Как я люблю, не в силах сказать я
Страшно и сладостно мне.

Становой. Прошу прощения. Примите мои глубокие соболезнования.

Отдает честь, уходит. Певец за сценой:

Жизнь моя, сердца восторг и мученье,
Ясное небо цветущей весны,
Голос твой — сказки задумчивой пенье,
Пенье иль ропот, ропот волны.

Актерам будут аплодировать, пока Петр Ананьевич не подаст знак ведущей, Элле Колобовой. Он регулировщик из-за кулис: кому сколько раз кланяться, когда уходить, когда выходить следующим. Также он был суфлером, готовым в любой момент прийти на помощь. Он же и был певцом за сценой, это он пел: «Страстью и негою сердце трепещет». Человек-легенда, великий энтузиаст.

«Все, кто ходил на драмкружок, сохранят на всю жизнь благодарную память о Петре Ананьевиче, — написала Элла Ильинична Колобова в своих воспоминаниях „Живое слово“ („Херсонская Правда“, по-народному „Херсунька“). — Мудрый режиссер, он находил выход из любой ситуации. Расстроенному Яше Однопозову объяснял, почему роль пристава больше всего ему подходит: „Другой захочет, не сможет украинский говор передать с таким юмором, а у тебя само получается. Только рот откроешь, а все уже со смеху покатываются“».

То же самое Колобова могла бы сказать о себе. Со временем она, прозванная в школе «Высоткой», станет женой низенького главреда «Херсуньки», которым хвасталась в редакции перед бабоньками: «А мой — семь гномиков».

В методических планах Петра Ананьевича, хранящихся в краеведческом музее, есть такая запись: «Почти ни одной репетиции не проходит без бесед на этические темы. Тут и обсуждения просмотренных ребятами кинопостановок, вопросы их успеваемости по школьным предметам, тут и поведение их в семье, в школе и на улице, с обязательными вопросами об их практическом участии в трудовой деятельности и помощи родителям. Задача — способствовать дальнейшему проявлению, развитию и укреплению этой начинающейся гражданственности».

— И в заключение «Гимн Великому Голоду» из балета «Медный всадник». Исполняют все участники.

Хор запел, баяны заиграли, «березоньки» раскачивают над головами ветви рук. Актеры, сыгравшие отрывок из Островского, вместе с хором картинно открывают рты:

Трубите трубы во граде величавом…

По доброй традиции отчетные концерты Дома пионеров проводились в санатории «Солоне озеро». Между 17. 30 и 18. 30, после полдника, перед ужином. Зал хлопал в такт мелодии стоя — на гимн положено вставать. Полно мам, бабушек, братьев-сестер наших меньших, случайных отдыхающих. Яша видел со сцены, как мама, не переставая хлопать, говорит что-то тете Але. Та перестает хлопать.

— Ось артист мой. Я йому: скильки можно байдыки бить? В театральный хочешь? Ты не жинка, чтоб за красоту тебе любили. Научися профессии, дурень. Глянь на Семена Евгеньевича. Инвалид. В спине дырка с кулак. А як вси любять.

Алевтинина Тихоновна забывает хлопать.

Максим тоже видит, как мама перестает хлопать. Она тетю Зою терпеть не могла. Но терпела. Максим не дурак, чтобы ничего не понимать.

(продолжение следует)